Эмигрировавшая из России интеллигенция, без сомнения, разделится на старую и новую. О новой уж довольно много сказано (хотя не всё), но что такое старая эмиграция? Порою кажется, что ничего она собой не представляет. Кто был кем-то, те померли, остальные помешались. А как еще реагировать на статью, скажем, скрипача-писателя-журналиста Гиршовича Леонида Моисеевича (1948 года рождения, в эмиграции с 1973 года; пожил в Израиле, послужил в армии, убежал с благословенной земли и с 1979 года живет в Германии, русофоб коричневее некуда), по которой любой психиатр может вывести клиническую картину психологической проекции?
Есть такой механизм психологической защиты, как проекция. Под его действием приходящее извне воспринимается внутренне ошибочно. Человек приписывает кому-либо собственные мысли, чувства, мотивы, черты характера и прочая. Например, любит он почваниться, поизображать знатока русской души – и приписывает русским то, что в нем самом кипит, переливается, отравляет его ум и атмосферу вокруг дыханием «собачьего дерьма»: «…русская спесь архаична, она по-боярски расхаживает в трех шубах, она проявляется в формах, которые в чистом виде встречаются лишь у примитивных народов. Отнести себя к ним готовы сами русские, когда находятся в фазе „собачьего дерьма“. („Кризис национального сознания: ах, как же так?! Как жестоко мы обманывались! Меч-то, оказывается, наш никуда не годен – это щит, падла, вводил нас в заблуждение… И волчье: караууууууууууул! Мы – собачье дерьмооооо!“)». Ярость старого, на восьмом десятке эмигранта попахивает шизофазией.
В шизофазию молодой эмигрант ударяется легко, с ходу. Старший товарищ всегда рад помочь молодой смене в нагреве русофобии до нужного градуса. Всё-то у русских не как у людей: «Русский в еде не притворщик. Он будет есть то, что „ему вкусно“. Он уставит стол своими майонезными „салатами“ и „винегретами“, капустными пирогами, корейской морковью, солянками и харчо, закажет шампур-другой шашлычка, а к чаю возьмет торт „наполеон“ с кремом на сгущенке. Забелив борщ майонезом и хлопнув той же „Белуги“, он покажет пальцем на рубиновую брошь в небе: „Видишь, самолет? Так у нас бабла еще выше“. Завидя радугу, спесь идет в другую сторону: „Не пригоже мне нагибатися“». Повод для личной ненависти видите? А он есть!
Такое ощущение, что за эти, страшно сказать, тридцать три года старинушка Гиршович так и не заметил ни гордости немецкой, ставшей причиной Второй мировой войны, ни немецкого пива, ни колбасок с капустой, ни пончиков на смальце, ни легендарного наваристого айнтопфа, официальный рецепт которого был утвержден в гитлеровской Германии в пропагандистских целях, каковой айнтопф, по мнению исследователя тоталитарного мышления Виктора Клемперера, стал символом народной общности для Третьего рейха: «Айнтопф – все мы едим только то, что скромно сварено в одном горшке, все мы едим из одного и того же горшка…» – иначе зачем бы Леониду Моисеевичу укорять русских в наличии у нации любимых блюд?
Странно и само повышенное внимание к русской еде, которая для Гиршовича больше, чем еда. Он постоянно возвращается к тому, что едят или должны есть эти отвратительные русские: «Сегодня хозяин дома по логике вещей должен есть дымящуюся картошку с белужьей икрой, черпая ее прямо из двухлитрового судна, которое пододвинет к гостю и скажет, зевая: „Присоединяйся, под коньячок самое тó“. Коньяк для русского человека от века был водкой чайного цвета: точно так же пился, точно тем же закусывался; недавно еще прибавился брат-вискарь». И не замечает, что всё переменилось на его бывшей родине с 70-х годов: виски в России в ходу с 90-х; все давно знают, что коньяк не хлопают стопками под закусь, на то и водка есть; белужью икру двухлитровыми емкостями не подают из соображений съедобности – в гигантском «судне» (кстати, это что такое? в России емкость для икры именуется «икорница» – двухчастная, со льдом в нижнем сосуде) ее не охладишь, а согреется – станет невкусной. Врёт г-н Гиршович, как пишет. А пишет грубо, завистливо.
Такова уж судьба эмигранта, что старого, что нового, – не отпускать бывшую родину, выдумывать про нее все новые и новые небылицы, заглядывать ей в тарелку, под простыню, в наследственность: «Под простыней даже можно оставаться в трусиках. Надо выбирать: либо ты напоказ, либо ты по-настоящему. Выбор предопределен тяжким наследственным заболеванием, именуемым спесь». Однако вспомним, что евреи считают себя избранным народом, что существует у евреев стих «Шма Исраэль», молитва, которая молитвой не является, в ней не содержится ни прославления Всевышнего, ни просьб. «Шма Исраэль» провозглашает, что Господь, являющийся Богом еврейского народа, будет признан единственным Богом. Для всех времен и народов, навечно. Так где больше вероятности обнаружить наследственную спесивость? А, Леонид Моисеевич? В свой собственный геном заглянуть не хотите?
Хотя, казалось бы, ну какая вам разница, господа хорошие, цивилизованные, чистые душою, после сорока-то лет в эмиграции? Что ж вас так корежит да торкает? Отчего вы всё предрекаете России погибель да предрекаете: «Нация страдает бесплодием. Ее под руки ведут строители потемкинских деревень, без них она шагу ступить не в состоянии. Без декораций не сыграешь пьесу, а это – национальное призвание или проклятье: изображать себя и свое оргиастическое счастье... Достаточно набрать статистов – числом поболее, ценою подешевле – и чтобы изображали: кто врагов народа, кто народных героев, кто пуск, кто запуск»? Али восхваляемый вами Запад не нанимает статистов, чтобы изображали, что ему надобно?
«Давать представление – страсть русских, и ей они предаются безоглядно». А на Западе ничего такого нет. «Если национальный интерес, которым руководствуются национальные лидеры, есть не что иное, как совокупный интерес индивидов, образующих нацию, то сразу многое становится на свои места и не нуждается в объяснениях». Но почему-то объяснения следуют одно за другим, не утихомиривается эмиграция ни старая, ни новая.
Есть ли шанс у уехавших недавно не превратиться в племя гиршовичей, шварцевских персонажей, заглядывающих другому в тарелку? Небольшой, но есть. Кто сумеет жить своей жизнью, адаптироваться в той среде, в которой обитает, не взращивать вокруг себя «маленькую Россию» на ненависти к России большой, тот сможет жить, не захлебываясь в своеобычном эмигрантском болоте, приписывая русским самоощущение «собачьего дерьма».